Протей Темен: в определенный момент мне стало слишком много цвета

– Ты только что закончил принимать экзамены у своих студентов. Прежде, чем обсудить твою преподавательскую практику, расскажи, где и чему ты сам учился.

– Сначала был Институт телевидения и радиовещания, где я не доучился по специальности художник-постановщик. Затем в Институте рекламы я должен был стать арт-директором. Но это все немного прошлая жизнь. А то, что подошло больше к темам, интересующим меня сегодня, ощущениям даже, это курс Института проблем современного искусства. Там была годовая программа, но именно она оказалась эффективнее всего с точки зрения смыслов.

– А теперь ты преподаешь в …

– В Высшей Школе Экономики. Здесь я веду два курса. Один называется «Анимация и иллюстрация», а другой – «Креативное проектирование». Там мы производим смыслы и приводим эти наработки в форму завершенного высказывания, некоторого самостоятельного продукта. Это может быть все что угодно, от видеоклипа до книжки. К примеру, в прошлом году студенты из группы «Дно» проводили большие визуальные исследования в сфере искусства и современной культуры. Параллельно с этим у них был проект «Кола и орешки» – серия групповых выставок. Вернисажи были раз в две недели. Кто-то из группы становился куратором, предлагал тему, а остальные выступали в роли художников. Так за год мы провели 16 выставок.

Последняя проходила на ВВЦ. Здесь мы с ребятами делали перформанс, в котором обыгрывали классический класс по рисунку. В центре зала была большая гора объектов в виде обычного натюрморт–фонда некоторой школы ИЗО. Каждый объект символически изображал одну из прошедших выставок в рамках серии. Получилась своеобразная черно-белая инсталляция из иронично–живописных объектов и драпировок на подиуме–зиккурате. Ребята сидели вокруг него и рисовали натюрморты, а я ходил между ними и, играя роль областного преподавателя по рисунку, давал им советы: «Смотрите, какая складочка здесь пошла» и «Вытюкивайте–вытюкивайте». Все это мы делали с серьезными лицами, я громко артикулировал, и посетители выставки были уверенны, что присутствуют на реальном уроке. На самом же деле, это было несколько ироничное высказывание, позволяющее нам самим, в первую очередь, осмыслить, что мы делали в течение года.

– Ты сейчас описал перформанс и прям-таки вернул меня в художественную школу, куда я ходил в детстве. Школу я не закончил, но с тех пор меня интересует вопрос о важности художественного образования. Нужно ли художнику учиться?

– Художественное образование – слишком широкое понятие. Если ты куратор, теоретик, то это тоже художественное образование. Да и художник давно не только тот, кто рисует руками и очень часто это вообще не про рисование. У нас в Школе рисовать специально учатся только иллюстраторы. Но никто не учит ребят обрубовке или анатомии. Их рисование в первую очередь идет от характера и концепции. Те выставки, о которых я рассказывал, проходили вне образовательной программы. Это была наша с ними внутренняя договоренность. Мне кажется, что это важный опыт, который помогает по-новому структурировать мозг, чтобы находить новые связи между какими-то темами, объектами, идеями и явлениями. А сейчас на третьем курсе они с профессиональным куратором Машей Калининой будут изучать кураторское мастерство. И это уже серьезная теоретическая подготовка, тогда как наша была больше про практику организации выставки и скорость животной реакции.

– У тебя на курсе есть любимчики, особенно талантливые ребята, которых ты мог бы взять в подмастерья?

– Слово подмастерье не совсем подходит для моей практики. Конечно, случалось, что я просил ребят ассистировать. Но для вовлечения в работу над своими проектами других людей я придумал формат, который называется «Царапина». Это смесь из практик дадаистов и концептуалистов. Художник создает набор правил, по которым в дальнейшем происходит работа зрителя. Так я провел несколько сессий с числом участников от пяти до тысячи человек. В общем виде это выглядит так, что случайный человек по определенным правилам оставляет след на холсте, принимая участие в создании коллективной картины. Хороший пример такой сессии – это работа «Визуальное караоке», которая проходила в «Новом крыле» дома Гоголя. Там в стену был вмонтирован экран, на котором транслировались абстрактные фигуры–закорючки. Рядом стоял стол с листами и маркерами. Мы приглашали зрителя перенести одну из фигур, подписаться и повесить получившуюся работу на стену. Правила не были записаны. Люди должны были считывать их из контекста и тех листов, которые уже находились в комнате. Эта «Царапина» шла три месяца и в итоге мы получили тысячу листов от посетителей. Получилось очень интересно, потому что все высказывания в итоге можно было четко разделить на четыре группы: кто-то рисовал зайчиков и уточек, кто-то изображал то, что требовалось, третьи вступали в диалог через текст и просто писали мне послания, а четвертые додумывали правила и как-то резонировали. Весь этот архив я сохранил и, возможно, скоро издам его в виде книги.

– Кажется, я видел кадры с этого проекта в твоем черно-белом инстаграме. Расскажи, куда ушел цвет из твоих работ?

– Слушай, в определенный момент мне просто стало его слишком много. Это же было давно. Первые мои графические работы были черно-белыми, а потом меня эпизодически выносило в очень разноцветные штуки. Там много моментов, технических и идеологических, которые привели меня к такому формальному ограничению. Все это носит ритуальный характер. Вообще, мне кажется, что искусство и есть ритуал, который предполагает особое состояние и регулярные практики. Чтобы поддержать этот ритуал, я вытащил весь цвет из всех работ, которые находятся в моем архиве.

– Твой творческий метод ты называешь сюрритуализм. Что это такое?

– Как идея сюрритуализм сформировался пару лет назад. Он включает в себя все те вещи, о которых я говорил выше. Если искусство – это ритуал, на самом деле, не совсем понятно, зачем им заниматься, и кому он нужен. Однако, набор важных и ценных для меня образов, стоящих на пересечении алхимии, космоса, археологии, квазинаучных иллюстраций, – достаточно большой список интересующих меня предметов, который порой соединяется с чистым текстом или детскими рисунками – вот на пересечении этих тем и появляется что-то, что я монотонно ищу. Та формулировка, которая написана у меня на сайте, со временем дополняется. Изначально фраза «Абстрактная айдентика: повседневная спектакулярность через черное пятно» появилась, собрав вопросы, которые я ставил перед собой. Эта намеренно «заумная» формулировка стала иронией по поводу стилистики большинства кураторских текстов и экспликаций на выставках, в которых используется сложная не всегда понятная неподготовленному зрителю лексика. В итоге я понял, что сделал удобную формулу для описания того, чем я занимаюсь. Потому что ее можно расширять и уточнять, так с каждым проектом я добавляю по одному слову и формулировка превращается в текст. Сейчас это «Визуальная дислексия сюрритуализма: абстрактная айдентика повседневной спектакулярности».

– Журналисты часто называют тебя медиа-художником. Возвращаясь к теме ритуала, хочу спросить про твое отношение к медиа. Сегодня медиа – это стремительно меняющаяся среда, а ритуал предполагает что-то устойчивое, повторяющееся. Я вижу здесь некоторое противоречие. Как ты вычленяешь ритуальность из мощного информационного потока?

– Смотри, тут есть важный момент. Я не работаю с медиа, как с полем информационных инструментов и мультимедийных средств. Я давно уже не занимаюсь цифровым искусством. Сегодня мои инструменты: тушь, маркер, бумага. Для уточнения правил и формализации я как раз сознательно отказался от всего цифрового. В каких-то релизах по сей день всплывает формулировка «медиа-художник», но я им никогда себя не ощущал. Это слова, примененные кем-то снаружи, и они, почему-то, до сих пор курсируют.

– Хочу поговорить с тобой про столичную арт-тусовку. В 2013-ом мне удалось побывать на открытии выставки Юрия Альберта, которую делала Катя Деготь, где я увидел всех тираннозавров московского искусства. Было понятно, что в этом поколении художников есть сообщество с очень тесными связями. Есть ли что-то подобное в молодой арт-среде Москвы?

– Ты знаешь, я немного вне этой структуры. Так получилось, что большую часть времени у меня нет контакта с ребятами, которые сформировали в России то, что мы сейчас понимаем под современным искусством. Некоторых, конечно, знаю лично, а о ком-то просто слышал, но никогда не был знаком. Открытия выставок, как основная площадка встреч, проходит мимо меня. Моя тусовка сформировалась в начале нулевых, когда многие ребята стали переезжать в Москву. Тогда сложилось сообщество в несколько сотен человек, и это происходило в клубах, в местах досуга. В итоге, когда все подросли и нашли себя – кто-то стал журналистом, кто-то куратором, кто-то музыкантом или художником – их профессии не стали основой для общения. А друзей из области искусства я нашел в процессе обучения в ИПСИ. Кроме того, что с ними мы делаем выставки, у нас есть человеческие привязанности. В общем, обычная дружба

– У тебя есть зарубежные проекты. Что это за галереи, и какие проекты можешь особенно отметить?

– Очень разные места. Были и групповые проекты на больших выставках, таких как Венецианская биеннале. В 2011-ом году одним из кураторов был греческий медиа-художник Мильтос Манетас. Наверное, после моего участия в его проекте меня до сих пор связывают с медиа. Тогда я как раз работал с проекцией и диджитал-анимацией. Суперяркие цвета в моих работах относятся к тому времени. Еще один большой проект был на биеннале нового цифрового искусства в Сан-Паулу. Его курировал Давид Килес Гильо, прекрасный человек, который выпускал в Барселоне журнал ROJO, посвященный уличному абстрактному искусству. Это такое совмещение абстракции, геометрии, диджитала, стритарта – адский замес современной авангардной культуры, то, что сейчас, наверно, можно было бы назвать пост-интернет. Потом Дэвид уехал в Бразилию и позвал меня делать мой первый анимационный фильм. Работа состояла из трех параллельных частей – анимационная история, видео-ряд, комментирующий анимацию и мое перформативное выступление на фоне видео-ремикса Макса Хаттлера, лондонского видео-художника. Большинство зарубежных проектов начинаются с того, что кто-то просто пишет: «Давай сделаем». До начала работы я не знаю, откуда приходят приглашения – какие-то галереи того или другого формата. Мне всегда интересно посмотреть, как все это будет работать, поэтому я участвую в выставках разного масштаба. Специально я ничего не выбираю, мне интересен случай.

– Как случилось, что ты участвуешь в «Результ/Арте»? И здесь же пару слов об инсталляции «Комета неоновая звезда», которую ты там представляешь?

– Я давно знаком с организаторами. Давно дружу с Оксаной Бондаренкои ее сестрой Олесей. Мы делали много совместных проектов, поэтому вопрос о том, участвовать или нет, у меня не возникало. А про «Звезду»… Ты знаешь, это настолько чистая работа, что особо и рассказывать не о чем. Мне нравится образ кометы, падающей звезды. Нравится представлять, что она несется где-то там далеко, такой гигантский фаербол, а с другой стороны – это маленькая белая точка на небосклоне, и всем кажется, что она приносит какую-то удачу. Хороший образ есть в иллюстрации к одной из первых книг Коперника, где он классифицирует хвосты комет. Невероятно важная картинка для меня. Да и вообще меня интересует поэтическая часть космоса. Сейчас я готовлю проект, в основе которого рассказ про муравья, который заполз в скафандр к космонавту, когда тот взлетал. Вся выставка будет разворачиваться вокруг этой ситуации: предпосылки, что произошло до и после. Такая басня из десяти микро-частей, в которой рассказывается, как люди строили космические корабли, чтобы заселять другие планеты. А муравей бежал от страха из муравейника, который неподалеку от космодрома яростно разрушал мальчик.

– Меня очень увлекает тема нарратива в культуре, и кажется, что сегодня рассказ все больше актуализируется, а навык рассказывания историй стал важным в самых разных областях: журналистика, реклама, искусство. Прокомментируй этот момент, пожалуйста.

– С удовольствием. Это тема, над которой я размышляю довольно давно. Мне всегда казалось, что абстрактные работы должны быть самостоятельными. Я понял, что когда чем-то таким занимаюсь, мне нужен свод правил, которые заставляют принять решение в момент создания работы. Так что текст в моих работах есть почти всегда, но не всегда он указан. У каждого конкретного пятна есть название. Потом из этих слов генерируются рассказы, микро-сказки. Я не знаю, как они должны быть соединены с картинкой. Она ни в коем случае не выступает иллюстрацией к рассказу. Скорее, это некий параллельный медиум. Есть текст, а есть картинка, которая рассказывает о том же. Все вместе они создают некоторую среду вокруг идеи, и рассказ выступает кирпичиком в создании этой среды. Я хотел бы, чтобы к концу года уже вышли несколько моих рассказов в виде маленьких книжек. Этот новый тип медиума сейчас мне очень интересен. Рассказ иногда точнее рисунка. Когда картинка точна, она стремится к плакату, знаку. Для меня чаще всего отдельный знак слишком конкретен. В этом смысле момент ускользания, когда создается пространство для фантазии и интерпретации – волнительнее. Сказанное есть ложь. Этот элемент является ключевым в процессе выживания искусства, а стенки нарратива вокруг позволяют его реализовать, создать этот вакуум.